Неточные совпадения
Самгин чувствовал себя все более
взрослым и трезвым среди хмельных, ликующих людей, против Лютова, который точно крошился словами, гримасами, судорогами развинченного
тела, вызывая у Клима желание, чтоб он совсем рассыпался
в сор,
в пыль, освободив измученный им стул, свалившись под него кучкой мелких обломков.
Больной Самсонов,
в последний год лишившийся употребления своих распухших ног, вдовец, тиран своих
взрослых сыновей, большой стотысячник, человек скаредный и неумолимый, подпал, однако же, под сильное влияние своей протеже, которую сначала было держал
в ежовых рукавицах и
в черном
теле, «на постном масле», как говорили тогда зубоскалы.
Он безус, почти еще мальчик; полное, белое лицо его с широкими скулами детски задумчиво, глаза глядят не как у
взрослых, а грустно и покорно, но весь он широк, крепок, тяжел и груб так же, как старик; он не шевелится и не меняет своей позы, точно ему не под силу приводить
в движение свое крупное
тело.
Несмышленый ребенок плачет и кричит, пока ему не дадут того, что нужно его
телу. Но как только ему дали то, что нужно его
телу, он успокаивается и ничего больше не просит. Но не то со
взрослыми людьми, когда они полагают свою жизнь не
в духе, а
в теле. Такие люди никогда не успокаиваются, им всегда еще чего-нибудь нужно.
Человек же сознает
в себе
в одно и то же время и животное и бога, и потому не может быть безгрешным. Мы называем безгрешными детей, это — неверно. Ребенок не безгрешен.
В нем меньше грехов, чем во
взрослом, но уже есть грехи
тела. Также не безгрешен человек самой святой жизни.
В святом меньше грехов, но грехи есть — без грехов нет жизни.
Подрастая, каждый из нас останавливался на праве помещика владеть душой и
телом крепостных. Протестов против такого порядка вещей мы не слыхали от
взрослых, а недовольство и мечты о «вольной» замечали всего больше среди дворовых. Но, повторяю, отношение к крестьянству как к особому сословию и к деревенской жизни вынесли мы отнюдь не презирающее или унизительно-жалостливое, а почтительное и заинтересованное
в самом лучшемсмысле.
Что-то зловещее горело широким и красным огнем, и
в дыму копошились чудовищные уродцы-дети с головами
взрослых убийц. Они прыгали легко и подвижно, как играющие козлята, и дышали тяжело, словно больные. Их рты походили на пасти жаб или лягушек и раскрывались судорожно и широко; за прозрачною кожей их голых
тел угрюмо бежала красная кровь — и они убивали друг друга, играя. Они были страшнее всего, что я видел, потому что они были маленькие и могли проникнуть всюду.
Если бы боги сотворили людей без ощущения боли, очень скоро люди бы стали просить о ней; женщины без родовых болей рожали бы детей
в таких условиях, при которых редкие бы оставались живыми, дети и молодежь перепортили бы себе все
тела, а
взрослые люди никогда не знали бы ни заблуждений других, прежде живших и теперь живущих людей, ни, главное, своих заблуждений, — не знали бы что им надо делать
в этой жизни, не имели бы разумной цели деятельности, никогда не могли бы примириться с мыслью о предстоящей плотской смерти и не имели бы любви.
Так же трудно было кормить его, — жадный и нетерпеливый, он не умел рассчитывать своих движений: опрокидывал чашку, давился и злобно тянулся к волосам скрюченными пальцами. И был отвратителен и страшен его вид: на узеньких, совсем еще детских плечах сидел маленький череп с огромным, неподвижным и широким лицом, как у
взрослого. Что-то тревожное и пугающее было
в этом диком несоответствии между головой и
телом, и казалось, что ребенок надел зачем-то огромную и страшную маску.
Высшее правительство огромного христианского государства, 19 веков после Христа, ничего не могло придумать более полезного, умного и нравственного для противодействия нарушениям законов, как то, чтобы людей, нарушавших законы,
взрослых и иногда старых людей, оголять, валить на пол и бить прутьями по заднице [И почему именно этот глупый, дикий прием причинения боли, а не какой-нибудь другой: колоть иголками плечи или какое-либо другое место
тела, сжимать
в тиски руки или ноги или еще что-нибудь подобное?].